Учить новосибирцев чарльстону на минувших каникулах приезжал американец. Ажиотажа не было. Ну не удивишь этим наш народ. Журналист «Советской Сибири» вспомнил, как в деревенской школе полвека назад лихо отплясывали чарльстон на переменах.
Начало 60-х. Великая политическая оттепель согрела не только столичных интеллектуалов и стиляг. Падеспань, падеграс, падекатр — к церемонным бальным танцам в расписании Тальменской восьмилетней школы Искитимского района Новосибирской области сначала добавился чарльстон, а потом и твист.
Стены школы вибрировали
Наша пионервожатая Альбина заводила пластинку и выступала в роли «бабушки»:
Бабушка, отложи ты вязанье,
Заведи старый свой граммофон
И мое ты исполни желанье —
Научи танцевать чарльстон.
Ученики оказались исключительно способными. На больших переменах они ждали, когда вальсы, фокстроты, летки-енки сменит чарльстон. Очень скоро выяснилось, что чарльстон можно танцевать под любую музыку, стоит лишь подстроить темп движений. Теперь зал «смешался»: тут были пары вальса, танго и… чарльстон.
Не могу сказать точно, кто занес в эту простую деревенскую школу «танцевальную бациллу». Думаю, что система распределения педагогических кадров сыграла свою роль: молодых педагогов отправляли после института отрабатывать в село. И они приносили с собой не только весь багаж своих знаний, но и нерастраченное желание жить, любить, искать свое счастье. Стены школы вибрировали от страстей реальных, но больше — воображаемых.
Сашка Степанов с задней парты передает нам с Лилькой записку: «Я полюбил вас обеих, но пока не знаю, кого больше».
Шушуканье и аханье в сердцах, но уже через час вся любовь забыта, как и записка в парте. Техничка передает ее классному, та — родителям, а они, еле сдерживая смех, интересуются: сделан наконец выбор или нет?
Школяры подозревают, что математичка влюблена в моего отца, пионервожатая — в физрука, а физрук — в «немку». Столько интриг, еле-еле остается время на уроки! Просто чудо, что все ярые поклонники чарльстона и болельщики любовных историй вышли из школы отличниками.
Мы одинаково вдохновенно пели «Бухенвальдский набат» и «Куба, любовь моя!», дергали струны домр и балалаек. Пионервожатая с необыкновенным чувством (физрук полюбил не ее, а другую!) выводила под оркестр «Выхожу один я на дорогу...» и «Одинокая гармонь». И сейчас разбуди меня среди ночи — как от зубов отскочит каждое пронзительное лермонтовское слово:
...Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
Эмоции, чувства — только вместе с ними, как гвозди, вбиваются в мозг знания.
Теперь никто не подпирал стенку
Но танцы?! Только с возрастом начинаешь понимать, насколько это было важно для каждого подростка. Нас, тощих и толстых, длинных и коротышек, кривоногих и косых, прыщавых и ушастых, больше не дискриминировали ни танго, ни вальс. Мы теперь не стояли, подперев стенку, жалко озираясь в надежде, что хоть с кем-то можно выйти на круг под эту чудесную музыку.
Чарльстон не нуждался в приглашении на танец. Не нужно было судорожно прислушиваться к строгому классическому ритму, бояться наступить партнеру на ногу.
Мы покатывались со смеху, распевая знаменитую еврейскую песенку:
Тетя Соня, не вертите задом,
Это не пропеллер, а вы не самолет.
Две шаги налево, две шаги направо,
Шаг вперед — наоборот.
Дамы, не сморкайтесь в занавески —
Это неприлично, вам говорят.
Это неприлично, негигиенично
И несимпатично, вам говорят.
«Я у мамы дурочка»
Долой все условности: входи в круг, в толпе никто не видит неловкости, неточности. Скачешь вместе со всеми, а там, глядишь, уже становишься звездой танцпола.
Но, конечно, свои обрядовые законы нужно было соблюдать: начес типа «шарик», как у моих подружек Лильки Мишениной и Насти Пащенко (см. на фотографиях). Юбка — как можно пышнее. Для этого ткань резали на три полосы, а при сшивании в каждый горизонтальный шов вставляли кант, который выполнял роль обруча. Все это топорщилось этаким парусом вокруг естественно тонкой талии. У мальчиков — рубашка, у девочек — кофточка обязательно с абстрактным рисунком. Боюсь, на снимке, где мне 15 лет, плохо видны моя вельветовая желтая юбка-колокол и контрастный абстракт на декольте. Допускались рубашки с кантиком для девочек (у меня на снимке такая, созданная в личном модном доме).
Когда поздно вечером я возвращалась с танцев домой, папа неодобрительно косился на мои наряды.
Бабушка Федора Фоминична поддерживала, приговаривая: «Учись танчить, а горе делу навчить». В переводе с польско-белорусско-украинского это значит «Учись танцевать, а горе научит делу». И эта древняя народная мудрость — все в строку мысли о важности раскрепощения тела, без которого и мысль стагнирует. Зажатость, страх — все уходит, а вослед — новые контакты, смелость не только тела, но и мысли: теперь любые вершины по плечу!
Непропорциональность частей тела, «неправильность» лица и кожи, неловкость движений, неуверенность в себе, чувство неполноценности — все эти подростковые особенности грозят замкнуть человека в оковы страха. Страха насмешек, липучих кличек. Так хочется быть как все, но в то же время и добиться успеха! И вот бежишь в школу, чтобы не столько получить знания, сколько узнать себя. И школа либо помогает тебе в этом, как это было у нас, либо припечатывает ярлык убогого никчемушника.
Смиренно преклонить колени?
Директором у нас был необыкновенный человек Иван Дмитриевич Попов, который превратил учебное заведение в родной дом и для учителей, и для учеников. Там нас учили всему: шить, вязать, столярничать, играть на музыкальных инструментах, делать игрушки, мыть, красить, мести, писать заметки в стенгазету…
Дети целый день были заняты в кружках, секциях, оркестрах. Туда не были закрыты двери и для двоечников: после уроков их тут же подтягивали отличники. У каждого двоечника был свой шеф-отличник.
«Учитель! Перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени!» — эти пафосные некрасовские строки были не про нас. Мы не преклоняли перед ними колени, мы их просто любили.
Учитель физкультуры по очереди приглашал девочек на вальс. «Я и не знал, что с тобой так легко кружиться» — такими словами физрук поднял меня на небеса счастья.
Дома в оставшуюся часть дня из всех углов для меня звучали только эти слова. На следующий день, не выдержав, рассказала подруге. Она с восторгом сообщила, что ей он тоже говорил, как она плавно двигается. Обсудив все тонкости обращения учителя, мы пришли все-таки к горькому выводу: чаще всего он танцует с «немкой» — Ниной Сергеевной Шаманиной. И надо же, ревность полоснула наши неокрепшие, незакаленные сердца, сплотила дружбой «против НЕЕ». Друг в друге мы не видели соперниц, значит, хоть что-то уже начали понимать в этой жизни.
И каково?! Далеко не всех учителей помню я по именам, и злосчастного физрука в том числе, а вот «немку» вижу как живую. Но с коррекцией на строгий взгляд соперницы. Мы пришли тогда к выводу, что она худая, рыжая, волосы редкие, кожа землистая, рост огромный, а ноги 36-го размера! В общем, никуда не годится женщина! К тому же старая — 33 года! Мы начали шпионить за ней, выискивая компромат. И однажды на ее столе увидели «закладку» — фотографию: она рядом с мужчиной в темных очках!
Теперь, спустя годы, я понимаю (тогда тоже было это понимание, но как чутье зверушки), насколько особенной, утонченной она была, как прекрасно одевалась. Все у нее было необыкновенное: и прическа, и духи, и речь, и манеры…
С директором школы я оказалась в одно время в больнице: мне 11 лет, у меня вырезали аппендицит. Чем он страдал, не знаю. Сразу после операции, как только смогла встать, я потащилась в палату к Ивану Дмитриевичу. И так каждый день: сидела на краешке его кровати, он мне что-то говорил-рассказывал. Не помню ничего, помню только, что в чужом, холодном больничном мире возле Учителя для меня был теплый уголок.
«Что же теперь делать, маркиз?»
Как все, мы зубрили Тургенева: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!» Оказалось, все правда: привитая любовь к чтению, вкус к хорошей литературе стали действительно опорой духа.
Но тальменские школьники обрели еще одну опору. Помните, в фильме «Золушка» растерянный сказочный король, пытаясь разрешить любовную драму принца, воскликнул: «Что же теперь делать, маркиз?» — «Конечно, танцевать!» — ответил ему учитель танцев.
И вот «давно мы стали взрослыми, но помним наши школьные деньки».
…Не каждое утро встаешь с улыбкой. И в дни тягостных раздумий, когда не хочется делать зарядку и давит сердце тревога, включаю музыку — чарльстон, твист... О-о-о! Спасибо, всеобщая, объединяющая и примиряющая школа танцев! Первых нет и отстающих: танец — общепримиряющий! Только «заведи старый свой граммофон»!
Как с ними боролись
В 1924 году был издан циркуляр Главреперткома, который запретил исполнение американских танцев на эстраде и в советских учреждениях. Речь шла о фокстроте, чарльстоне, шимми, тустепе. «Танцы эти направлены, несомненно, на самые низменные инстинкты.… Они по существу представляют собой салонную имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений», — говорилось в циркуляре. Луначарский писал: «Я видел танец чарльстон и считаю его в высшей степени отвратительным и вредным».
В начале 1930-х эти танцы реабилитировали. Во второй половине 1950-х врагом молодежи назвали буги-вуги.
В 1960-х идеологическая кампания развернулась против рок-н-ролла. Но в 1964 году, с уходом с политической арены Никиты Хрущёва, Союз окунулся в танцы с головой. Варлей в роли кавказской пленницы станцевала твист крупным планом. Так что невероятный танцевальный бум в тальменской школе пришелся как раз на начало буги-чарльстон-твист-вольницы.
